Если очень нужно

ЕСЛИ ОЧЕНЬ НУЖНО

Старик сидит на балконе, вдыхая прохладный апрельский воздух. По небу бегут легкие кудрявые облачка, подчеркивая своим белым цветом окружающую их синеву. День выдался по-настоящему хорошим - дождя нет, пятнадцать градусов выше нуля, легкий ветерок... С улицы доносится обычный дворовой гомон, соединивший в себе шорох распускающейся листвы, шум далеких автомобилей, звуки гитары откуда-то снизу, а еще - звонкие крики детей, бегающих по двору соседнего детского сада. Девочек и мальчиков, радующихся наконец-то пришедшей в город настоящей весне. Старик улыбается этим звукам. И сразу же хмурится, вспоминая...

***

Меня всегда удивляла разница между мной и моим отцом. Не та разница, о которой пишут в книгах, и о которой вы сейчас подумали - нет, у нас не было особых разногласий, мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга. Да и на мир смотрели примерно одинаково. Ссорились, конечно, куда без этого, но, как ни удивительно, тоже не всерьез. Особенно по сравнению с моими одноклассниками, нет-нет да отведывавшими отцовского ремня. Так что не было проблемы отцов и детей. Никакого тургеневского конфликта. Разница была в другом: в возрасте.

Когда мне было пять лет, я, конечно, ничего такого не замечал. Многие ли дети видят возраст своих родителей? Мама - всегда мама, самая добрая и красивая из женщин. Многие пацаны в таком возрасте дают себе зарок: когда я вырасту, обязательно женюсь на маме. А папа...он просто папа, и никакие дополнительные слова здесь не нужны. По крайней мере, для маленьких детей.

В десять лет я уже видел неладное: мама оказывалась заметно моложе папы. Ей было тридцать пять, мне десять, а отцу - где-то под шестьдесят. По крайней мере, именно так он выглядел, судя и по моей памяти, и по фотокарточкам тех времен. Его паспорт врал - там был указан год рождения отца, из которого четко выводился его возраст. Тридцать семь лет. Не шестьдесят. И даже не пятьдесят.

Мама говорила мне, что все это из-за папиной профессии. Он военный, он воевал, солдаты стареют раньше.

Я с детства знал, что мой отец - настоящий герой. Будучи боевым офицером спецназа, он воевал и в Афганистане, и где-то в Африке, да и вообще чуть ли не по всему миру. Исхака Кочеряна знали и уважали. К нему иногда приходили в гости его товарищи, и они тогда говорили: Исхак, ты крут. Помнишь, как ты в одиночку положил два взвода боевиков? Помнишь, как нас тогда под прицелом держали, а ты в три секунды всех пострелял? Помню, говорил отец. Его лицо тогда и светлело, и темнело одновременно. Светлело потому, что он любил всех этих людей, и радовался, что их спас. А темнело...я тогда не знал, почему.

Мама после этих встреч вела себя странно. Сашка, просила она, не будь солдатом! Ее лицо было заплаканным, и в эти моменты она выглядела очень старой, совсем как папа. Я соглашался: в конце концов, отец говорил мне то же самое. Кстати, я сдержал слово: солдатом не стал. Но к четырнадцати годам уже понял, что все папины друзья сильно моложе него. Лет на двадцать. Хотя они тоже воевали.

И последнее, что я помню об отце - это пятнадцатое апреля, когда его вдруг свалил инсульт. Отца принесли домой, он был в сознании. Вызвали скорую. И он позвал меня. Я сидел у его кровати, и папа все говорил, говорил, будто боясь не успеть.

- Сашка, не включай его, не включай... Живи нормально, сынок...

Ему тяжело было говорить одной только левой половиной рта. Правая не двигалась, лишь вздрагивала в такт словам. Я ничего не понимал, но автоматически кивал в ответ. Мне было очень страшно.

- У тебя...переключатель в голове. Наследник. Последняя...боевая программа Союза. Мне было двадцать, нас выбирали добровольцами. Генетическое изменение. Месяц - за секунду... Понимаешь, месяц - за секунду... Я...дурак я, надо было жить для себя. К черту долг. Они говорили, что дети унаследуют... Сынок, я не хочу, я тебя прошу, не включай...

Он замолчал, и я уже подумал, что - все. Но отец был еще жив. И, помолчав, он опять заговорил, произнеся одну-единственную фразу. Я не успел ничего ответить, потому что, наконец, приехала скорая, и меня сразу выставили вон.

Исхак Кочерян умер через полчаса. Его даже не успели довезти до больницы. Но я запомнил то, что он мне сказал.

"Только если очень нужно".

***

Мне двадцать лет. Я иду по темному скверу, а может, и не иду даже, а лечу на крыльях, потому что Ленка сегодня, наконец-то, согласилась сходить со мной в кино. А потом разрешила проводить ее до дома. Мы болтаем, смеемся, шутим, и я даже ухитряюсь обсуждать с ней просмотренный фильм, хотя, честно говоря, и названия-то его не помню. Не до того было - я ведь, по большей части, вообще не смотрел на экран. В Ленке прекрасно все - и лицо, и фигура, и голос, и даже походка. Умом я понимаю, что она невысокая и слегка полноватая, но это ничего не значит, потому что на самом деле она - совершенство. И я готов вызвать на дуэль любого, кто со мной в этом не согласится. Сейчас я скажу ей, как я ее люблю.

Но я ничего не успеваю сказать, потому что из-за деревьев вдруг появляются тени - не то пять, не то шесть. Гаденькие улыбки на губах, опухшие от вечного пьянства рожи, аромат застарелого перегара... Что характерно, все эти деятели моложе меня, и поодиночке даже слабее. И даже, может, вдвоем. Но не вшестером. И не в пустом сквере.

Да уж, романтическая прогулка явно удалась...

- Эй, дядя, сигареты есть?

Спрашивает, естественно, самый мелкий и дохлый. Местная шпана всегда выпускает вперед именно таких. Оно и понятно, почему: доходягу почти наверняка пошлют подальше, и остальная кодла получит законное право вмещаться, дабы восстановить справедливость.

- Есть, конечно, - отвечаю я. - На, угощайся!

Ухмылка становится еще гадостнее.

- А пару рублей не подкинешь? Дядь, помоги пацанам!

Остальные "пацаны" обходят меня слева и справа. Пацанам не нужны ни сигареты, ни деньги. То есть, конечно, тоже нужны, но не в первую очередь. Что важнее для них - так это кураж и ощущение власти над беспомощной жертвой. Ведь это же так здорово - завалить толпой одиночку, а потом вдоволь испинать ногами, хоть на пять минут ощутив себя не швалью, а хозяевами жизни! Дальше, конечно, можно и деньги отжать. Но это - потом, под конец.

Кольцо смыкается. И я с мгновенным страхом понимаю, что сейчас меня сшибут с ног. Вряд ли убьют, но в больницу, по итогу, отправят гарантированно. Можно было бы опрокинуть мелкого и сбежать, но Ленка...

И тут время останавливается.

"Угроза жизни. Открыт доступ к защитному контуру".

Перед глазами возникает прозрачная панель, как меню на экране игрового автомата. Меню с единственным вертикальным переключателем, находящемся сейчас в нижней позиции. По логике, это - положение "выкл".

Не включай, говорил отец.

Только если очень нужно, сказал он же.

Я всегда ему верил. И он, спасший столько своих товарищей, никогда не посоветовал бы плохого собственному сыну.

Я мысленно перевожу выключатель в положение "вкл".

"Требуется подтверждение действия".

Мне нечего терять: шпана изувечит меня, а потом примется за Ленку. Будь я один - мог бы выжить, а так, скорее всего, прикончат обоих. Свидетелей никто не любит.

Нужно?

Да.

"Подтверждение принято. Защитный контур активирован".

Остановленное время высвобождается, распрямляясь, как зажатая стальная пружина. Я размазываюсь в неуловимую тень, в дымку, покрывающую аллею от края до края. Уйдя от удара в затылок, локтем срубаю нанесшего его бугая. Продолжая движение, перехватываю занесенную руку следующего, ломая ему предплечье, и одновременно пинаю в сплетение еще одного. Из сломанной руки медленно, как пушинка, планирует на землю нож. Действительно, угроза жизни. Следом за ножом, и даже раньше него, на асфальт падают еще двое. Дохляк, как не странно, последним остался на ногах: невероятно изогнувшись, он пытается уйти от моего удара. Надо же, профи...и, наверное, лидер этой шестерки. Хорошо, что я на него не прыгнул. Но, господи, как же медленно он двигается! Подсечка, удар, и последний герой присоединяется к остальным.

Выкл.

"Защитный контур дезактивирован. Расчетное время - одиннадцать целых и три десятых секунды".

Я стою на асфальте в окружении шести разбросанных по нему тел. Все живы - шевелятся, и даже матерятся. Но на ноги встанут нескоро.

А Ленка, похоже, даже не успела ничего толком понять. Что ж, и не надо...я ей попозже все объясню. А пока я просто беру ее за руку, и мы уходим. Потом мы целуемся в подъезде и договариваемся о завтрашней встрече.

Дома я внимательно изучаю себя в зеркале. Ничего не изменилось, вот правда же, ничего! Но все-таки...

Месяц за секунду, сказал отец.

***

Будва хороша в любую пору года, но в июле она прекрасна. Солнечные лучи освещают серые домики, делая их стены жемчужными, и добавляют цвета красным черепичным крышам. В небе радостно орут чайки. С горных вершин прилетает бриз, и старые оливы теребят его своей пыльно-зеленой листвой. И всю эту красоту обнимает море - то синее, то зеленое, то серебристое. Здесь действительно здорово. Особенно если впереди - три недели отпуска.

Мне тридцать два. Ленке - тридцать. А Светке скоро исполнится десять. Она и сама как солнечный лучик - такая же живая, непоседливая и неуловимая. То строит на берегу замки из песка, то исследует волноломы, то знакомится с туристами, или, несмотря на строгий запрет, лезет на глубину... Ну вот, казалось бы, не умеешь ты плавать - так не суйся в воду! Ан нет, все равно лезет. Да и как не полезть, если море - такое теплое, что хоть ты живи в нем? Ох, счастье ты мое упрямое, как же я тебя люблю!

Ленка опять уплыла за горизонт. Она всегда любила поплавать, особенно в море, но не доводилось - с нашими зарплатами на море не слишком-то поездишь. После свадьбы мы разок посетили Крым, но потом родилась Светка, и возник вынужденный перерыв. Позже были, как это говорится, финансовые проблемы, и отдых ограничивался пребыванием на даче. А в этом году мне повезло: съездил сразу в несколько заграничных командировок, что-то там заработал, и теперь - вот она, Будва! Вся к вашим услугам. Потому Ленка и оттягивается по полной. И я ей не мешаю.

Так, а где Светка?

Я встаю. Внимательно осматриваю берег. Светки нет. Волнолом. Светки нет. Пляж. Светки нет. И, наконец, море.

Светка есть. Она плещется в воде. Все хорошо.

Плещется? В тридцати метрах от берега? На глубине?

Я надеваю очки. Нет, Светка не плещется - она тонет. Я вижу ее стеклянные от ужаса глаза, вижу руки, отчаянно бьющие по воде, вижу раскрытый в безмолвном крике рот. Рядом нет никого. Можно закричать, можно позвать спасателей, поднять туристов, но на это уйдет несколько критических секунд. Моя дочь утонет в тридцати метрах от спасительного пляжа. После чего мне останется только наложить на себя руки. Ибо я, идиот, не уследил за ней.

Я не умею плавать.

Угроза жизни. Нет, не моей. Вкл, вкл! Не выходит, хоть ты криком ори. Я выхватываю из сумки перочинный нож, открываю его, ломая ногти, и тыкаю лезвием в собственный живот. Время останавливается.

"Открыт доступ к защитному контуру".

Вкл.

Нужно ли? Да!

"Подтверждение получено".

Морские волны превращаются в ровную скользкую поверхность, и я с огромной скоростью лечу по ней, помогая себе руками и проходя тридцать метров за четыре секунды. Светкина голова вдруг исчезает, и я, среагировав едва ли не быстрее нее, по плавной кривой ухожу под воду. Ловлю Светку, рывком поднимаю наверх, и на предельной скорости возвращаюсь к берегу. Скорость, конечно, уменьшилась: я гребу только одной рукой, поскольку второй держу дочь. Четырех секунд явно не хватает. Но все равно, черногоры, сербы, югославы, мать вашу...ну возьмите же меня в сборную по плаванию! Я ж там всех победю. Только не сейчас, потом. Попозже.

Отдышавшаяся Светка басовито ревет. Я, опустившись на песок, от души шлепаю ее по мокрой попе, и только потом вспоминаю о защитном контуре.

Выкл.

"Защитный контур дезактивирован. Расчетное время - двадцать две и пять десятых секунды".

Двадцать два месяца.

Когда Ленка, наплававшись, выходит из волн, аки Афродита из морской пены, мы дружно говорим, что все в порядке. Я подмигиваю Светке, и она отвечает мне тем же. Мы все расскажем маме, но не сейчас. Дома, только дома.

А дома, уже выйдя на работу, я встречаю своих сослуживцев. И они, заразы, как-то странно косятся на меня. Но только один, зазвавший меня к себе на кофе, осторожно интересуется: Сашка, тебя в Черногории что, пытали? Я отделываюсь рассказами о бессонных ночах с женой, а в голове все крутятся и крутятся те самые двадцать две секунды.

Месяц за секунду, говорил отец.

***

Господи, как же я не люблю автобусы! Особенно с ночными переездами. И с дневными тоже. Запах солярки, постоянная тряска, многочасовое стояние на границе... Ни один нормальный человек такому не радуется. Но, не радуясь, все равно ездит...особенно в свете того факта, что отечественные авиакомпании задрали цены выше крыши, а дешевый вылет из Европы возможен только при наличии визы. У моих детей подходящей визы нет, а делать ее - себе дороже: обойдется почти в сто евро каждая, да еще и наверняка будет однократной. Заграничных командировок, увы, мне больше не предлагали. Вот и приходится ехать в соседнюю безвизовую страну, где, с одной стороны, все говорят по-русски, а с другой, не сильно любят понаехавших русскоязычных. Но там, хотя бы, есть море. Денег на другое море у меня нет: кризис, санкции, падение рубля... Политики, горите вы гаром.

Мне тридцать семь. Хотя я, как ни крути, сейчас выгляжу старше. Ленке - тридцать пять. Светке - пятнадцать. Таньке - восемь. Мы едем на курорт.

Автобус, наконец-то преодолев границу, неспешно движется по расхлябанной дороге. Пассажиры умеренно бунтуют: им хочется пить и наоборот, а остановки все нет и нет.

И вдруг автобус останавливается. Неожиданно. Его окружают люди, одетые в военный камуфляж. Выходите, говорят они.

Водитель в первые минуты даже пытается возражать. Сопровождающий группы - тоже. Что ж вы творите, возмущаются они! Возражения заканчиваются, когда оба спорщика получают прикладами под дых.

Я слушаю, я смотрю, и я понимаю, что эти люди - местные, но из той категории, которую даже здешнее правительство, известное своим национализмом, не особенно любит. Ибо они, воюя на каких-то фронтах, порой сильно перегибали палку. А закончив воевать, остались верны старым привычкам. Будь здесь местная полиция - этих людей бы арестовали. Или, в крайнем случае, попытались бы это сделать. Но полиции здесь нет. Нас остановили на глухом проселке, где хоть ты убивай кого, хоть закапывай, все едино не найдешь концов.

А еще мне невольно вспоминается приснопамятная шпана из скверика: те же гадостные улыбки на губах, то же желание показать себя хозяевами жизни. Только в деле нынче не кулаки и каблуки, а пистолеты с автоматами.

Развязка наступает в тот момент, когда водитель, оправившийся от удара прикладом, дает в рожу одному из комуфляжных. Сопровождающий, помнится, говорил, что наш водитель - не то бывший милиционер, не то военный... Но драка не завязывается: ударенный отшатывается в сторону, выхватывает пистолет и всаживает пулю водителю в живот. А второй камуфляжник поднимает автомат, направляя его на автобус.

В котором еду и я, и моя семья.

"Угроза жизни. Открыт доступ к защитному контуру".

Вкл.

"Требуется подтверждение действия".

Нужно? Да.

"Подтверждение получено".

Первым ударом я ломаю гортань автоматчика. Пока он падает, я разворачиваю его оружие, поливая бандитов пулями, как водой из шланга. Автомат слегка мне мешает: он стреляет медленнее, чем я жму на курок. Но я терпеливый - дожидаюсь, пока пули попадут в цель. Пока я это делаю, в меня стреляют тоже. И не только в меня: выйдя навстречу пулям, я ловлю две очереди прикладом, а третью, направленную по автобусу, отбиваю самим автоматом. Автомат коробится от ударов, но какая разница? Он больше не нужен. Я бросаюсь в придорожные кусты, где засели трое оставшихся. И стараюсь ломать им шеи потише, дабы не беспокоить попутчиков.

Выкл.

"Защитный контур дезактивирован. Расчетное время - тридцать пять секунд ровно".

Вернувшись в автобус, я сажусь за руль, одновременно убеждая группу вернуться домой. Они, увидев то, что увидели, особо и не возражают. А Ленка, помолчав, неожиданно говорит: слушай, а может, мы вообще больше никуда не поедем? Да, говорю я, так и будет.

И я сдерживаю слово: мы никуда больше не ездим. Отпуск, он и дома неплох.

***

Сколько живу, столько и думаю: что же ты мне оставил, папа? Чем ты меня наделил?

Я много чего читал на эту тему, но так ничего конкретного и не вычитал. Да, существовала когда-то такая страна - Советский Союз. Она, как известно, была очень сильна в военном отношении. Возможно, в ней действительно разворачивались какие-то проекты, направленные на использование скрытых человеческих способностей. Однако же, если такие проекты и программы наличествовали - они наверняка были засекречены. Поэтому, видимо, мой отец и молчал до последнего момента. Хотя мама знала - недаром она просила меня не быть солдатом.

Я, как говорилось, им и не стал.

Изученные книги по биологии показали мне, кто, теоретически, мог быть наследником такого дара. В теории это, пожалуй, возможно - привязать наследование к Y-хромосоме. Наследниками защитной программы могут быть только мальчики. Так было задумано с самого начала, ибо мужчины - оплот страны. Именно поэтому я искренне рад, что у меня нет сыновей.

По возвращении с неудавшегося курорта я клялся, что больше такого не будет. И себе клялся, и Ленке, и Светке, и даже маленькой Таньке. И они верили мне примерно в той же степени, что и я - самому себе.

Только если действительно нужно.

Я всякий раз крепился до последнего. Но что ты сделаешь, если на твоих глазах машина летит на мать с коляской? Что сделаешь, если горит дом, а с верхнего этажа машет руками ребенок? Что, скажите, следует делать, если кто-то тонет в озере, как тонула когда-то моя Светка? Что?

Мне сорок лет. По паспорту. И больше восьмидесяти, если принять в расчет вычисленные секунды.

***

Старик сидит на балконе. В дверь звонят - резко и назойливо. Дома никого нет - Ленка на работе, Светка на лекциях в университете, Танька в школе. Александр Кочерян с трудом встает и идет в коридор, ругательски ругая нежданных гостей.

Молодой парень за дверью откровенно трусит, несмотря на военную форму: у него дрожат губы. Он явно не хотел сюда идти. Но говорит он ровно.

- Александр Исхакович? Извините за беспокойство.

Александр Исхакович не хочет извинять: ему помешали отдыхать и жалеть себя. Парень нервничает сильнее, еще немного - и он, похоже, вообще кинется бежать. Но его спасают: отодвинув пацана плечом, на площадку ступает грузный пожилой мужчина в темном неброском костюме. На нем нет ни формы, ни погон, - но почему-то кажется, что все перечисленное на нем есть.

- Сашка, - спрашивает он, - Ты меня помнишь?

Нет, не помню. Или, если подумать...да, помню. Ты был тогда старлеем. Это ты говорил: Исхак, ты крут. Именно тебя спас мой отец, нажав на выключатель, а потом истребив целый взвод боевиков в Афгане. Или два взвода?

Вкл. Выкл. Мне никуда от этого не уйти.

- Я помню, - говорит Сашка. - Что вам надо?

- Извини, - говорит генерал. Хоть на нем и нет погон, но он явно генерал. Или даже маршал. Хотя последнее - вряд ли...маршал давно доложил бы президенту о найденном сверхчеловеке - остатке сверхмощного и погибшего Союза. А этот - нет, не доложил. Иначе вместо него пришли бы совсем другие люди.

- Извини, - говорит генерал. Я спасал тебя до последнего. Понимаешь, ради Исхака спасал. Он меня тогда вытащил - и я ему обещал. Не его ему обещал, тебя. Его-то, Исхака, никто бы не тронул. А вот тебя...тебя он по-настоящему любил. Тебя и жену. Я подчистил документы. И свидетелей...того, простимулировал.

Точно генерал. Не ниже.

- И что? - говорит Александр.

- Я не трогал тебя. Ради Исхака. Думаешь, я не видел? Твои художества не видел, твое скоростное плавание, твои, блин, броски из-под пуль? Видел. А что не видел. то другие видели. Отец твой сказал мне, и я его послушал. Всем говорил, что ты - никто. Так нужно было.

"Нужно", слышит Александр. Опять "нужно". И что теперь нужно, спрашивает он.

- А теперь...я не знаю. Они, гниды, на трех джипах приехали. Прибили из автоматов всю охрану, учителей и детей загнали обратно в здание. Четыре класса, вся начальная школа. И старшая тоже. Требуют транспорт и самолет. И каждые пятнадцать минут убивают по заложнику. Говорят, что четверых детей уже убили! И хрен проверишь...стрельба-то ведь точно была. Мы не успеваем подтянуть группу захвата. Сашка...я же пойду с тобой, я их отвлеку! Только помоги. Ты один такой остался. Твой отец умер, но ты же есть?

Александр молчит.

- Я бы сам пошел, - говорит то ли генерал, то ли просто друг Исхака Кочеряна. И он, генерал, не врет. Но он не может за три секунды нейтрализовать террористов. А его собеседник - может.

Да, я есть, думает Александр Кочерян. Меня просит друг моего отца. Не приказывает, просит. Меня просит сотня детей, сидящих сейчас под автоматным прицелом.

Кстати, а какой номер у этой школы?

Я бегу вниз, задыхаясь на каждом шагу и хватая ртом воздух. Старлей, ты сволочь. Биологически мне восемьдесят с хвостиком. Под девяносто. Я знаю, что следующий "выкл" гарантированно меня убьет. Но "вкл" - нет, не убьет. Я не переживу выключения, но включить контур успею. Нужно? Да. Я иду.

Потому что никто и никогда не должен угрожать детям. Тем более, моим. Ни террористы, ни солдаты, никто. Поняли, вы, твари?

Я выхожу из подъезда. Генерал, ты добился своего. Ты получишь медаль. Хотя...на кой черт тебе эта медаль? У тебя наверняка вся грудь в орденах. Ты говорил, что сам пошел бы вместо меня, и я тебе верю. И не твоя вина, что все так совпало - и твоя захваченная школа, и моя Танька.

А еще...спасибо, что ты сразу же пришел ко мне.

***

Школа поднимается к небу серыми обшарпанными стенами. Что происходит сейчас внутри, знают лишь заложники да боевики, ждущие транспорт в аэропорт и самолет в Турцию. Или в Африку. Или еще куда-нибудь. Школа оцеплена милицией, на нее смотрят с небес камеры квадрокоптеров. Воздух вокруг так сгустился от нервов, что его можно резать ножом. Из подъехавшей машины выходит человек, оглядывается - и исчезает из виду. Он знает, что не вернется назад.

Вкл.

Исхак Кочерян старался ничего не рассказывать домашним. Он был почти честным - не говорил, но и не врал. Его сын тоже не врал. Но - говорил. Ленке. И этого было достаточно. Что сказано жене, то иногда выходит наружу. Особенно в случае, когда отец настолько старше мамы, что это заметно даже детям. Дочка знает. Они обе знают - что одна, что вторая.

Александр превратился в тень, но за ним следят Танькины глаза.

Тень летит к захваченной школе. Вооруженные придурки ничего не видят: они не знают, куда нужно смотреть. Но девочка из класса "7-Б" каким-то своим зрением, детским и волшебным, видит все. Она знает, что через минуту террористов не будет. Они умрут, как умерли психи в соседней стране. Они утихнут, как утихло море в Будве.

А еще она знает, что папы вечером не будет тоже.

Тень влетает в школьные двери. Сейчас начнутся крики, вопли, автоматные очереди... Девочка хмурится, упрямо сжимает зубы - и дает команду на вызов своего личного контура.

Вкл.

***

Меня зовут Таня Кочерян. Мне двенадцать лет. По паспорту. И я очень люблю моего папу.

"Угроза чужой жизни. Активировать контур восстановления?"

Знаете, у нас дома живет старый-престарый попугайчик. Мелкий, волнистый, такие не тянут дольше десяти лет. Он был старым уже тогда, когда мне исполнилось шесть. И жив до сих пор. Мама с папой, похоже, так и не заметили, что наш Кеша не меняется год от года. И что я меняюсь, они не замечали тоже. Я и сама почти не замечала - сколько там нужно-то на одного маленького попугайчика? Две-три минуты.

На папу мне потребуется больше. Умное слово "соотношение", которое он очень любит, у меня совсем другое - не секунда за месяц, а меньше. День за день, наверное. Или даже месяц за день. Я выгляжу почти так же, как мои подружки. А попугай Кеша - живет.

Папа гораздо больше попугая. И старше. За этот час я подсчитала в уме - мне станет пятнадцать. Папе - пятьдесят пять. Не сорок, конечно. Но и не сто.

Очень страшно - и за себя, и за него. Я никогда еще не включала контур так надолго. И никогда не включала его для человека. Если что-то не получится, мы оба умрем. Поэтому все обязательно должно получиться.

Папа ошибся. Все его гены-крокодилы - чушь, а наследниками может быть кто хочет, и дочки, и сыновья. Светка, правда, ничего такого не умеет, но я умею. С этих самых шести лет. Я не дам ему умереть. Никогда. Потому что пункт "угроза чужой жизни" и не такое сделает. Спасибо древнему Союзу и его забытой программе, которая гораздо сложнее, чем это казалось Александру Кочеряну.

"Использование резервных сил организма. Подтвердите восстановление объекта."

Объект - это папа. Нужно ли? Нужно. Сейчас мне плевать на будущий возраст. У меня в запасе еще много лет, а у папы их нет совсем.

"Подтверждение получено". Я ловлю взглядом скользнувшую в класс тень. Папа, ты только не выключайся. Не сейчас. Чуть-чуть подожди. Мне и полминуты хватит.

И Танька Кочерян улыбается папе сквозь прозрачное меню.

***

Старик сидит на балконе. Впрочем, никакой он не старик: на балконе сидит крепкий мужчина с проседью, которому слегка за пятьдесят. С улицы доносится детский гомон, по небу бегут легкие облака, и мир до боли прекрасен.

- Папа, ты что там делаешь? - раздается из комнаты Танькин голос.

Дышу. Знала бы ты, дочка, как это здорово - просто дышать полной грудью. И чувствовать себя почти молодым.

- Да ничего не делаю! А что?

- Пап, а давай сходим в Макдональдс?

- Ну, давай! А потом - в парк. Погода-то какая, чего дома сидеть!

Они выходят в коридор, обуваются, запирают дверь и шагают вниз по лестнице. У отца с дочерью масса времени - и Ленка, и Светка появятся дома только под вечер. Ленка, кстати, за последний месяц повеселела, и больше не плачет по ночам. А сегодня вообще пообещала на вечер некую приятную новость. И Светка опять напевает, бродя по комнатам. Хотя слуха у нее нет в принципе. Как же хорошо, когда у твоих близких все в норме!

Танька легко сбегает по ступеням - в шестнадцать лет это несложно. Хотя, строго говоря, по документам ей все еще двенадцать. Александр спускается медленнее. Впрочем, ему простительно - чай, не юноша.

Не включай его больше, думает он в такт шагам. Не включай. Пожалуйста. Он и сам уже не знает, чья это мысль - не то его собственная, не то покойного Исхака. Да и есть ли разница?

Танька оборачивается, смотрит ему в глаза - и отец с дочерью без слов понимают друг друга.

Только если очень нужно.

Август 2018